Александр Ерофеев занимается стендовой и книжной графикой, работает художником-оформителем и верстальщиком издательства «Алкион». Автор восьми поэтических книг, среди которых сборник переводов англоязычных поэтов ХХ в. «Из разных авторов и лет». С первой книгой стихов «Межсезонье» из своеобразной поэтической трилогии «Книга перемен. Книга любви. Книга памяти» вошел в шорт-лист Международной Южно-Уральской литературной премии 2015 г.
Диалектика сопричастности: Александр Ерофеев
Оригинальность мышления и интонации, по большому счету, – главное, что должно привлекать думающего читателя в стихах. С этой точки зрения Александр Ерофеев – один из самых интересных уральских поэтов. Он принадлежит к категории художников, в чей мир довольно легко попасть, но откуда непросто (или просто неохота?) выбраться. Его художественная планета существует, спокойно кружа в пространстве, грустном, глубоком и философичном. Она очень герметична и уникальна.
Говорить о художнике будем, обращаясь к его первым книгам «стихов и текстов» – «По темной воде» (1997) и «Под знаком водолея» (2003) и книгам 2014–2018 гг.
Про Александра Ерофеева не скажешь: душа нараспашку. В его творчестве нет излишней истерики, патетики, знаменитого национального надрыва – жажды прокричать и докричаться. Но это и не рациональная поэзия (мысли без души), где мания философствовать и отвечать на все проклятые вопросы без исключения скрывает художника от читателя, как непроницаемая стена. Скорее это поэзия замкнутой души, чьи створки, кстати, замком не снабжены и в любой момент готовы к открытию, открыванию, откровению (взгляните на обложку книги «Под знаком Водолея»). И как-то особенно радостно оттого, что в этих стихах нет претензии сказать все, которая всегда вызывает чувство неловкости. «Всего человек рассказать не может…». Впрочем, как «и перестать задаваться вопросом о смысле жизни».
В целом это спокойная литература и тихая образность (правда, иногда будоражащая). Ерофеевский уникальный способ общения-поведения-повествования основан на уверенности мысли и чувства – согласие и сопричастность по-другому не высказать: «Пусть так и будет // до скончанья дней. // Как данность – // это просто принимаю, // не радуясь и не печалясь ей. // Все – будет хорошо…». Его озарения точны и лаконичны, у него действительно получается называть главные вещи своими (простыми) именами, и он лишь изредка позволяет себе невнятное бормотание.
Григорий Сковорода в свое время произнес слова, которые должны, на мой взгляд, висеть над письменным столом любого художника: «Господь в бесконечной милости своей сделал все сложное – ненужным, а нужное – несложным». Просто, выразительно, легко. Как «круглый гроб», который легко нарисовать и легко воспринять, в то время как большинство предпочитает говорить о смерти небрежно, эпатажно, нервозно, истерично, вспыхивая и вздрагивая после каждого слова. У Ерофеева получается спокойно, тихо и мудро. Так же он говорит и о мире – не прекрасном и чудесном, не бессмысленном и безобразном, а интересном и достойном осмысления. В нем мало чудес, новизны и внезапности, но есть тайна, финал и перспектива. И, будучи сотворенным словом, он очень отзывчив на слова, особенно состоящие из круглых букв (как «плохо»/«хорошо», например). Ими нельзя рассказать об острых проблемах, о неразрешимых противоречиях. Форма круга, что ни говори, – гармония. Потому ерофеевский герой, обладающий не угловым (как большинство), а круглым (круговым, окружающим) зрением, способен разглядеть самое трудноуловимое для глаз – кружение времени (а не циферблатных стрелок), кружение ветра (а не поднятых им листвы или снега), кружение (и даже «покатость») земли.
Так замыкается времени круг,
Так – неизбежно.
Тоньше становится памяти нить,
рвется начало.
Или:
Ветер кружит – и вспять
возвращается,
кружит и кружит.
…то ли – век на излом,
то ли просто душа колобродит.
Что-то будет потом? –
високосная жизнь
на исходе.
Или:
Просто и ясно: метет на дворе,
дует из щели.
Просто и ясно: уснешь в феврале,
встанешь – в апреле.
Встанешь, спохватишься – ни журавля
и ни синицы…
Просто – покатою стала земля.
Просто – не спится.
Темы его книг универсальны, имеют религиозно-культурный, мифологический подтекст, почти символизируются. Это диалектические отношения (или, если хотите, диалектическая сопричастность): Бог – человек, жизнь – смерть, благодарность – вина, миг – вечность, замкнутость – разомкнутость. Символизация в ерофеевском художественном мире не нарочита, а спонтанна. Слова выговариваются легко. Даже при максимуме боли. Даже слова о том, что нужно жить и нужно умереть. Причем между этими смыслами нет противоречия, как и между вынужденностью и закономерностью присутствия в мире, между широко распахнутыми глазами (человека) и «широко закрытыми» очами (Бога), между замкнутостью и разомкнутостью круга бытия. Рефлексия Ерофеева при этом не трагически-нежная есенинская, не надломленная цветаевская, а скорее бродско-пастернаковская – экзистенциально-религиозная, небунтующая и лишь изредка ироничная.
Его поэзия – синхронизация с вечностью, с последним и первым днем, своим и мира. Это как-то, может, на уровне интуитивных ощущений проступает через каждое слово, и экзистенциальные истины читаются без труда. Как можно совмещать «высокость» тем и образов, философичность и даже мифологичность подтекста, некое «второе дно» мысли и настроения и при этом естественность, легкость и простоту звучания даже в разговоре о вине и расплате? Загадка… Хотя ответ на нее есть. Можно до конца дней своих решать сложные моральные проблемы, а можно, отказавшись от всяких решений, предпочесть ответам вопросы. В любом случае, чем проще будет предмет разговора, тем более глубоким и в то же время лишенным ложной многозначительности будет этот разговор. Чем больше мягкого юмора, простоты и тишины в интонации, тем богаче содержание послания:
Печеное яблоко солнца,
пытаясь по ветвям поникшим
на землю скатиться,
подхвачено было в движенье
неведомой силой,
да так и осталось висеть
по-над самой землею…
Ерофеев не «взломщик сердец», давящий на безотказные кнопки читательских эмоций и иллюзий, не небожитель, парящий, порхающий и поэтому ничего не замечающий, и не тяжеловесный философ. Он созерцатель, который тонко соблюдает баланс между смешным и серьезным, пытаясь фиксировать каждый момент хаотичной жизни своего героя. Герой же хаосу активно сопротивляется, стараясь в цепи случайных событий, очевидцем которых он является, обнаружить скрытый смысл, докопаться до сокровенной сути вещей:
Так и живешь, ожидая, когда –
Станет во облацех светлой вода,
Станут прозрачны до звона слова,
Снами и явью придут однова,
Именем чистым наполнится дух
Только затем, чтобы вырваться вслух.
Говорить о любви для него – это всегда риск, можно показаться как минимум наивным. Любовная линия в поэзии Ерофеева не менее других мужественная авторефлексия. Она очень далека от такой, например, привычной схемы мировой литературы, которая работает и в «Женщине в песках» Кобо Абэ, и в «Незнакомке» Блока: условный мужчина в условном мире встречает условную женщину, которая заставляет-побуждает его изменить свой взгляд на окружающую действительность. Любовная пара Ерофеева есть сам лирический герой. Это его легкие и неловкие движения, его нежный шепот и дрожащий простуженный голос мы видим и слышим. Образ возлюбленной объемен лишь тогда, когда слит с героем, навеки присвоен им, если хотите. «Только – я и ты, // моя хорошая». «Только меня маленькая моя – нет // как и тебя без меня – нету». «Я зову, ибо знаю – // у нас одна плоть». «Чур, со мной всегда!». Это допустимая странность, более того, привлекательное качество – не разделять. Ведь свое/чужое, мое/не мое – это деление всегда главный повод для того, чтобы превратить единый мир в мозаику из разбитых частей.
Текст Ерофеева, конечно же, не лишен антитез, но у него свое определение антитезы – противоречивое единство, что-то вроде «сестра моя – жизнь» – «сестра моя – смерть». В этом нерасторжимом единстве пребывают центральные понятия его поэзии, которые – все без исключения – ассоциируются с кругом. Это эго, путь, свобода, слово, время, смерть, судьба, любовь и, конечно же, вечность.
Второе дыхание поэта, или Пятнадцать лет спустя
О знаменитых «Грачах» художника Алексея Саврасова Крамской писал в 1871 г., когда они только «прилетели»: «На выставке очень много воды, деревьев, воздуха. Но все это – только деревья, вода и даже воздух. А душа есть только в “Грачах”». И ее – душу эту – нельзя рассказать, сделав поярче да поинтереснее. Книга Ерофеева «Глаголы несовершенного вида» (2018), если длить саврасовскую аллегорию, – это не красивая, а настоящая весна, весна зрелости, ее вкус на губах, ее истый запах, ее смелая непричесанность, вольное состояние между «уже не» и «еще не»... И как в любой весне, в ней царствует жизнь. Жизнь, чуждая «исступления и пафоса», когда на одной ступеньке – тьма и свет, блажь и блаженство, «пустяк» и откровение, мудрость наивности и несмышленость опыта; когда в одной ноте – «глаголом жги» и «трень да брень». Жизнь эта всем (без исключения, сортировки, отбора и иерархии) вдохновляет, требуя смеяться, любить и петь, а также страдать, чуя корень «рад» в этом деле и слове. «а всего-то и нужно/ чтобы жить набело без черновиков/ без сожалений – попросту радоваться окружающему/ тому кто счастлив/ уже ни к чему календари и святцы –/ каждый день похож на праздник которому несть конца/ можно смеяться/ или плакать не пряча ни от кого лица!/ и это пожалуй все что приходит на ум – если вкратце...».
Решила процитировать именно так, в строку, потому что подхожу к еще одному наблюдению о «Глаголах…». Речь пойдет о «поэтопрозе» ерофеевских «простых вещей». По «уровню моря душевного волнения» (Д. Бовильский) Ерофеев, конечно, поэт. Хотя взволнованность его степенная и созерцательная, не мчится, не хлыщет, не свищет, а словно прячется под пледом интроверсии, в кресле, с книжкой или фотоальбомом на коленях, с долгим, как память о несбывшемся, взглядом в окно. Ерофеевский тон – умная отстраненность, «думающая» интонация, отсутствие постоянно-постепенного нагнетания напряжения. Форма поэта Ерофеева гораздо более настроения стремится к прозаизации. Самое простое определение данного понятия – сближение поэтических средств выражения с прозаическими, когда в лирику включается искони несвойственное ей: бытовая лексика, ироничный настрой, не озарение, а размышление… Временами кажется, что Ерофеев перестает укладывать язык в стихи и сбивается на строчку, «не стараясь что-либо просчитать или прикинуть к носу не обращая внимания на то», что рифма, как и внятная метрика, – «музыка высших сфер» и некоторых пьянит больше, чем «сто пятьдесят беленькой». Иногда его строки походят на моно-диалоги «в сторону» из чеховской пьесы. Пожалуй, добавим к этому не всегда точные рифмы, ритмические сбои; работу с будничными деталями, будничность частых «изжизненных» ситуаций и редких метафор, а также ироничную «бытовуху» штампов, цитат, «слов паскудных» и сарказм, тянущий вниз высокое…
Не помню уже, какому конкретно литературоведу принадлежит наблюдение, что сегодня, чтобы быть стихами, стихи не должны ими быть. Или просто постмодернизм это когда-то открыл? Как и то, что люди говорят не то, что говорят, говорят, чтобы ничего не сказать; язык не то, чем кажется, и более не объединяет. С момента этих открытий случилось много всяких языковых игр, игрушек и игрищ… Но поэт Ерофеев, играя с разностильностью и социальными, политическими, книжными штампами, способен переживать их как экзистенциальное, прятать в иронии щемящее сострадание и несмотря ни на что верить в Слово: «среди ненужных никому хреновин/ в забот и дней всегдашней череде/ с подобными себе шагая вровень/ себе подобных успокаиваешь-де –/ когда-нибудь еще и нам придется/ в алмазах видеть небо и – вдогон/ всему земному злу что нам дается/ услышать пенье ангела сквозь сон/ …все как на сцене – глупая химера/ и вечный перепев «мы отдохнем!»/ хотя в душе – ни радости ни веры/ ни сожалений ни заботы ни о чем/ и путь наш многотруден и диковин/ закореневший в пустяках и ерунде/ ...но если только в этом и виновен/ оставь мне жить – на слове и воде». Здесь сквозь горькую иронию героя проступает вина. Она – в странной шизофренической раздвоенности: «как я» и «как все» не мирятся между собой. Сознание (по привычке ли, из солидарности ли, из намертво вбитого ли «подобия» коллективу, стремящемуся к одинаковым «алмазам») бьется за верность алмазу собственному – личным глубинным установкам («и лучше быть собой, чем быть одним из многих»). Штампы и общие места, вернее, упрямая стычка с ними переживается при чтении как экзистенциальная драма с неуклонным повышением градуса мужественного отчаянья и не менее мужественной веры. С окончательным ответом-катарсисом в финале, где звучит молитва о слове и воде. Никаких полуслов, полуправд, полуистин. Просто живая вода слова… Обратите внимание, стихотворение, которое так молитвенно и насущно закончилось, начиналось совсем по-другому: «среди ненужных никому хреновин…» Подобное у Ерофеева на каждом шагу. То же видим в тексте «Солнцестояние». Там рядом – в пределах одного дистиха – «стрекот кузнечиков» и «ночное молчание» незаходимого Света. «Пустяк» и откровение ответа, несовершенная наивность и опыт совершенства – уже упомянутые выше «глаголом жги» и «трень да брень». Вот почему «начинать говорить о главном – бесконечно легко и трудно»…
Вот почему, если вас при вхождении в эту книгу посетит чувство «необязательного чтения», чего-то легко юмористического, непринужденного, как «задранные» есенинские штаны, как «любая хрень», как веселое пьянство, не верьте этому. Ерофеевский герой «за то чтоб жить на свете» не только «пить» готов, он готов (умеет, хочет, может) любить и верить, и с надеждой (прямо-таки пушкинской) на ты. Ему есть во имя чего жить и умереть. «все короче дорога и все меньше тщеты / и в душе кроме Бога – / только ты / только злая надежда на нескорый конец / просиявшего между / двух сердец». Он не стремится и не старается быть искренним, а если грустно – веселым, а если осень – весенним. Он такой, какой есть, во всем органичный, равный самому себе человек. Он добрый, он праздничный, он счастливый, наконец. Ведь «чем дальше дым вчерашний – тем видней», в чем оно – многосоставное, непричесанное, грустно-веселое счастье жить: и пить, и помнить, и петь, и любить, и смеяться. И верить тому, что до поэтической и человеческой дрожи неразрывно звучат «и жизнь, и слезы, и любовь», «любить, обнять и плакать», «жить смеяться петь любить». В любых версиях и вариациях, в любых веках и временах, с музыкой и без, вслух и про себя. Про нас… «тому кто счастлив/ уже ни к чему календари и святцы –/ каждый день похож на праздник которому несть конца/ можно смеяться/ или плакать не пряча ни от кого лица!».
Б. Л. Пастернак в письме В. Т. Шаламову рассказал о своей книге мечты: «надо написать повесть о жизни, заключающую какую-то новость о ней, действительную, как открытие и завоевание; надо построить дом, которому все эти плохо написанные стихи могли бы послужить плохо притесанными оконными рамами; надо ПОСЛЕ этих стихов, как после немыслимо многих шагов пешком, оказаться на совсем другом конце жизни, чем до них» (1952). Тут много о чем сказано, но главное, по-моему, о вкусе Ответа, который должна нести настоящая, как жизнь, книга. Поздний Пастернак вывел такую формулу, дал ответ: «Жизнь на свете – только миг,/ Только растворенье/ Нас самих во всех других,/ Как бы им в даренье».
Если говорить об ответе новой книги Александра Ерофеева (а она не вопросная, а именно «ответная»), я бы воспользовалась не подсказками лаконичных названий ее частей (мимо них мудрено пройти), а процитировала бы Михаила Бахтина. В его монографии «Проблемы поэтики Достоевского» читаем: «…ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира и о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, еще все впереди и всегда будет впереди». Незамыкание жизни на самой себе, на прошлом, на чем-то одном. Ее вечное преображение, ее открытая полнота, ее честно понятая и принятая свобода, ее разомкнутый, растворенный, как небосвод, круг: «было бы лучше, куда как лучше, с конца начать, перевернуть вверх / тормашки мир и сломать печать, жить по-другому – всего и оста-/ лось-то сделать шаг... было бы лучше, куда как лучше! – да будет так».
Как известно «Да будет так!» – финальная формула молитвы, другими словами: «Да сбудется по Воле Божьей». Яснее не выразить согласие. Прямее не дать главный ответ жизни: принимаю! И то, что прошло, и продолжение, и финал, и то, что даже после финала все будет впереди: «(давно пора / устроить бенефис / и на прощанье – выйти напоказ / из глубины / и сумрака кулис / туда где жизнь преображает нас)».
Т. А. Таянова
Размещен 18.12. 2018
